Иван Ильин

О демонизме и сатанизме

Я никогда не забуду этого впечатления. Сильно затянувшийся и утомительный съезд криминалистов, прибывших со всех сторон света, шел к концу. Мы сидели после ужина у нашего председателя, который своим спокойным тактом, умными глазами и мудро-седой головой привлекал всеобщее сочувствие. Непринужденные разговоры скрещивались и перебивали друг друга. И вдруг, как это бывает иногда, образовалась короткая пауза, в которую ворвались чьи-то слова, сказанные тоном искренней убежденности: “Но среди них попадаются люди, действительно одержимые сатанинским началом”. И тотчас же все заинтересовались и обратились туда, откуда прозвучали эти слова: тема была жгучая, ответственная и трудная, и всем хотелось услыхать о ней еще и еще, и никому не хотелось высказываться о сомнительном и непроверенном...

Слова эти были произнесены немолодым человеком с тонкими и несколько утомленными чертами лица, с сильной проседью в волосах и большими голубыми глазами, пристальный и спокойный взгляд которых тотчас же вызвал у всех полное доверие. И вот посыпались вопросы: что такое “сатанинское начало”? Как распознать “сатанинского” человека? И позволительно ли вообще в наш просвещенный век говорить о “демонизме” и “сатанизме”? Ученый улей взволновался и приготовился не то критически слушать, не то критиковать, не выслушавши... Интерес становился все острее, пришлось нашему председателю вмешаться и просить коллегу поделиться с нами своими наблюдениями и мыслями в непринужденной форме. И вот он рассказал нам следующее.

“Я психиатр по профессии, родом из России и работаю давно с дефективными обитателями тюрем. Я изучил их в Англии, в Испании и в Германии. Я беседую с ними так, как если бы я не принадлежал к тюремному начальству, а приходил к ним как вольный гость и светский духовник. Я много наблюдал и немало пережил в этих беседах, и мне не раз удавалось заглянуть в ожесточенные и действительно темные души. Среди этих людей есть множество несчастных, страдающих, внутренне раздвоенных душ, полушизофреников, которым иногда удается помочь. Но есть и цельные натуры, без всякого раздвоения, которые просто наслаждаются злом и лишь постольку “несчастны” и “страдают”, поскольку им мешают злодействовать. Это, так сказать, “тотальные преступники”, которых мы беспомощно наблюдаем и с которыми мы решительно не знаем, что делать. Их-то я и имею в виду, когда говорю о сатанинском начале в человеческой душе; и должен добавить, что в нашу историческую эпоху этот тип людей приобрел особенное, роковое значение потому, что эти люди заболели политическим честолюбием и властолюбием и повсюду ломятся к власти... Я не хочу касаться богословских проблем и буду говорить только о том, чему меня научил жизненный опыт. Я знаю, что мы живем в веке “просвещения” и что люди этого века не признают существования личного дьявола. Это человекообразное существо, известное нам по плохим картинкам, с копытами, рогами и хвостом исчезло для нас. По слову Гёте, от дьявола мы освободились, но злое начало осталось. И когда дьявол исчез из протестантских исповеданий, то им занялись с особенным вниманием искусство и философия. Нам остался как бы его “плащ”, и вот XIX век начал рядиться в этот плащ. Людям захотелось узнать о дьяволе побольше, как можно больше, захотелось поглядеть на него, вообразить себе его вид, узнать его мысли и желания. Стали художественно его изображать, и это не удавалось или удавалось плохо. Возник только ряд демонических образов. Люди не знали, что сатана не имеет художественного образа и он не поддается оформлению, ибо он есть отрицание закона, формы и художества. Люди не знали, что человеческое воображение бессильно изобразить его.

И вот XIX век создал демонию. Возник демонизм сомнения, отрицания, разочарования, горечи, эгоизма, гордыни, презрения и даже скуки. И все это дышало дерзновением и вызовом; почти все это доводилось до кощунства. Герои лорда Байрона имели явно демоническую природу. Мефистофель у Гете, так же как у Франца Листа — не более, чем демон. Демоническое начало появляется в “Разбойниках” Шиллера, в “Петере Шлемиле” у Шамиссо, там и сям у Э.Т.А. Гофмана. А нигилист Макс Штирнер прямо говорит языком самодовольного демона... Весь германо-романский романтизм постоянно был занят демонизмом и люциферианством, и больше всех Виктор Гюго, а за ним — Жерар де Нерваль, Нодье, Теофиль Готье, Альфред де Виньи, Барбе Д'0ревильи, Беранже, Бодлер, Верлен, Рембо, Гюисманс, Бальзак, Меримо, Мишле, а в музыке Лист, Гуно, Мейербер, Берлиоз... Одни боятся и со страху фантазируют, другие выдумывают, чтобы напугать. Связывают сатану с ведьмами, с шабашем, со смертью, со всемогуществом, с ночью. Изображают его как “умницу”, как “светоносного просветителя”, как “забавника”, как “волокиту”, как “добряка”, как “революционера”, как подлежащего искуплению, как “двигателя прогресса”, как существо, требующее сочувствия и сострадания, как “вестника свободы и разума”, как благородного “протестанта”... Перебирают все возможные облики и комбинации, чтобы убедить себя в его “безвредности”, “невинности”, силе и привлекательности... не понимая, куда это все ведет и чем это закончится... И не замечают, что все это становится проповедью человеческого самообожествления и оправданием, т.е. разнузданием человеческой порочности. К этой прозиявшей пропасти подошел Фридрих Ницше со своим большим писательским талантом и с больной, извращенной душой. Он пленился демонически дьявольской бездною и возвеличил ее. Его последние произведения — “Воля к власти”, “Антихрист” и “Се Человек” содержат прямую и откровенную проповедь зла и выговаривают сатанинские формулы.

Всю совокупность религиозных предметов — Бога, душу, добродетель, потусторонний мир, истину, вечную жизнь и соответствующие им запреты и осуждения — Ницше обозначает как “груду лжи, рожденной из дурных инстинктов натурами больными и в глубочайшем смысле вредными”. “Христианское понятие Бога” есть для него “одно из растленнейших понятий, созданных на земле”. Все Христианство есть в его глазах лишь “грубая басня о чудотворце и спасителе”, а христиане — это “партия забракованных ничтожеств и идиотов”. То, что он превозносит, — это “цинизм”, бесстыдство, это есть “высшее, что может быть достигнуто на земле”. Он прямо взывает к зверю в человеке, к “верховному животному”, которое надо во что бы то ни стало разнуздать. Он требует “дикого человека”, “злого человека”, “с веселым брюхом!”... Его пленяет все “жестокое, неприкрыто звериное”, преступное. “Величие есть только там, где имеется великое преступление”. “В каждом из нас утверждается варвар и дикий зверь”... Все, что создает в жизни братство людей, — идеи “вины, наказания, справедливости, честности, свободы, любви” и т.д. — должно быть вообще “изъято из существования”. “Вперед же!” — восклицает он, все “богохульники, противники морали, всевозможные беспочвенники, артисты, евреи, игроки, все отвергнутые слои общества!”...

И нет для него большей радости, как видеть “уничтожение лучших людей и следить за тем, как они шаг за шагом идут к погибели”... “Я знаю мой жребий, — пишет он, — однажды с моим именем будет сопряжено воспоминание о чем-то чудовищном, о кризисе, какого никогда еще не было на земле, о глубочайшем совестном конфликте, о приговоре, вызванном против всего, во что дотоле верили, чего требовали, что свято чтили. Я не человек, я — динамит!”...

Так оправдание зла нашло свои суще дьявольские, теоретические формулы, и оставалось только ждать их осуществления. А мы читали все это — и не понимали, не видели, куда это ведет. Искусство возвеличило демонизм; нашелся философ, который выговорил затаенную идею сатаны: губить лучших людей и наслаждаться зрелищем их гибели. Религия “просвещения” разуверилась в дьяволе; искусство стало брататься с ним, воспевать его; жизнь отозвалась на все это явлениями сущего сатанизма. Ницше нашел своих читателей и почитателей даже в среде пасторов, объявивших его “великим освободителем”; другие приняли его доктрину, отвергли различение добра и зла, сочетали ее с доктриной Карла Маркса и принялись за осуществление этой страшной идеи 36 лет тому назад. Мои наблюдения привели меня к выводу, что “демонический человек” совсем не есть самое страшное в жизни. Надо различать между “демонизмом” и “сатанизмом”. Демонизм есть дело человеческое; сатанизм есть дело духовной бездны. Демонический человек предается соблазну; одержимый любопытством, он играет в добро и зло, смешивая их и меняя их наименования; в худшем случае он предается своим дурным страстям и может еще одуматься, раскаяться и обратиться. Но человек, в которого, по слову Евангелия, “вошел сатана”, одержим чуждой, потусторонней, внечеловеческой силой и становится сам человекообразным дьяволом. Демонизм есть преходящее духовное помрачение; его формула — “жизнь без Бога”, протест против Божественного, “независимость человеческого произволения”... Сатанизм есть полный и окончательный мрак духа; его формула — “низвержение Бога”, “попрание всего священного”, “угашение всех божественных лучей”, “унижение и погубление праведников”. В демоническом человеке бунтует неукрощенный инстинкт, не облагороженный замолкшим сердцем и поддерживаемый холодным рассудком. Человек, одержимый сатанинским началом, действует подобно чужому орудию; он как бы служит злу, зависти, злобе, ненависти, мести и в то же время наслаждается своим отвратительным служением.

Можно было бы сказать, что демонический человек заигрывает с сатаною; играя, он “облекается в него”, вчувствуется в него, рисуется его чертами, он тяготеет к сатане: испытуя, наслаждаясь, предчувствуя ужас и изображая его, он вступает с ним (по народному поверию) в договоры и, сам не замечая того, становится его удобным “жилищем”... Сатанинский человек утрачивает себя и становится земным инструментом дьявольской воли. Кто не видал таких людей или, видя, не узнал их, тот не знает подлинного, первоначально-исконного и завершенного зла и не имеет верного представления о сатанинской стихии. Наши поколения поставлены перед ужасными, таинственными проявлениями этой стихии и доселе не решаются выговорить свой опыт в метких и точных словах. Здесь мы встречаем нечто чудовищное, что нельзя изобразить в осязательных, строгих формах и о чем легче говорить в символических намеках. Можно было бы описать эту стихию как “черный огонь” или определить ее как вековечную, неутолимую зависть, как неисцелимую ненависть, как дерзающую свирепость, как агрессивную, воинственную пошлость, как вызывающе бесстыдную ложь, как абсолютное властолюбие, как презрение к любви и к добру, как попрание духовной свободы, как жажду всеобщего унижения, как радость от унижения и погубления лучших людей, как антихристианство. Человек, поддавшийся этой стихии, теряет духовность и влечение к ней, в нем гаснут любовь, доброта, честь и совесть; он предается сознательной порочности, противоестественным влечениям и жажде разрушения; он кончает вызывающим кощунством и человекомучительством. Но и этого мало: он полон ненавистью к людям духа, любви и совести и не успокаивается до тех пор, пока не поставит их на колени, пока не поставит их в положение предателей и не сделает их своими покорными рабами — хотя бы по внешности. Вот этот черный смерч идет сейчас над миром. Игра в демонизм идет к концу; началось трагическое осуществление сатанизма. Подготовлявшееся в искусстве вошло в души и стало реализоваться в жизни. Целые народы порабощены людьми сатанинского нрава и дьявольской политики. И всюду — лучшие гибнут, а худшие всплывают на поверхность, распоряжаются и губят. Но смысл этого процесса, его глубину и духовную значительность улавливают все еще немногие. Большинство или не верит событиям, развертывающимся уже в течение 36 лет, или соблазняется призывами и лозунгами дьяволоподобных людей, или же втайне сочувствует и незаметно помогает совершающемуся. И доселе мы находим в литературе — то в журналах, то в книгах — сочувствие, выражаемое демонизму и сатанизму. Вот появилась книга “Апология зла” (т.е. оправдание порока), вот статья “Побеседуем о дьяволе”, вот еще статья “В защиту сатаны”... А вот реформаторский богослов-профессор доказывает в популярной газете, что имя “Мефистофель” искажено, что его надо читать: “Мегистофель”, что означает “самый полезный” и т.д. и т.д. Эта стихия проявляется в людях однородно: слабеет и исчезает духовность, начинается разложение, разнуздание, разрушение; всюду обнаруживается осознавшая себя порочность, половая извращенность, предательство среди чиновников, ученых и духовенства, упоенное человекомучительство и необузданное властолюбие — то слева, то справа. Личное переживание этой сатанинской стихии вызывает в здоровой душе ужас и отвращение, которые могут перейти в настоящее телесное заболевание: симпатическая нервная система, имеющая свои нити и концы во всем организме, заболевает спазмами, которые ведут сначала к нервной “дурноте”, потом к функциональной дисритмии во всем организме (сердце! желудок! мозг! кровообращение!) и могут закончиться душевным заболеванием, самоубийством или прямой смертью. Мы все должны научиться узнавать таких людей по наружности, не дожидаясь их деяний. Их можно узнать по острым, злобным, фальшиво шныряющим глазам, по ненавистной, презрительной кощунственной улыбке, по резкому, больному голосу, по напыщенным, хвастливым, угрожающим словам и по лукавым, предательским делам. Русские люди давно уже имели возможность изучить их: они обязаны знать, кто и откуда; и все-таки они то и дело ошибаются, верят провокаторам, возвеличивают бесстыдников, торопятся прицепить свой челн к корме “большого”, хотя бы и проклятого корабля. А люди западных стран доселе не разумеют этого явления, не хотят понять его и берутся за ум слишком поздно.

Вот людей такого извращения, такого строя я не раз встречал в тюрьмах разных стран и всегда с ужасом думал о том, что они будут делать, когда захватят политическую власть. О них-то я и сказал, что они одержимы сатанинским началом”... Весь этот импровизированный доклад, изложенный в тоне спокойного, но поистине трагического созерцания, был неожидан, и мы все чувствовали себя потрясенными. Все молчали. У всех было чувство свалившегося бремени, опасности, жути, тем более что сам докладчик внушал полное доверие к себе. Но через несколько минут все вдруг и сразу заговорили и, конечно, разошлись в своих мнениях. Но отвергать сообщенные данные никто и не думал.