Демонизм романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита»

Содержание:
Иеромонах Иов (Гумеров). История рассказана устами сатаны
Ксения Хмельницкая. Евангелие от сатаны

Иеромонах Иов (Гумеров)

История рассказана устами сатаны

Вопрос: Здравствуйте, уважаемый о. Иов! К вопросу о книге "Собачье Сердце". Какое место занимает у Булгакова Православная Церковь именно в то время - 1924 год, время большевистской власти? Я понимаю, что мой вопрос не совсем по теме "вопросов к священнику", т.к. он больше литературный. Но я буду очень благодарен, если Вы ответите. Спасибо! С уважением, Тимур.

Отвечает иеромонах Иов (Гумеров):

Невозможно говорить о религиозности человека, ограничиваясь одним небольшим периодом. Особенно это трудно в отношении к М. Булгакову. Его жизненный путь, несомненно, представляет собой духовную трагедию. Он происходил из священнического рода. Дед по линии отца был священником Иоанном Авраамьевичем Булгаковым. Отец его матери Варвары был протоиереем церкви Казанской иконы Божией матери в Карачеве – Михаил Васильевич Покровский. В честь него, по-видимому, назвали внука. Отец Михаил венчал родителей будущего создателя «Белой гвардии» (авторское название Белый крест): Афанасия Ивановича и Варвары Михайловны. Отец писателя священником не стал, но был доцентом (в самом конце жизни – ординарным профессором) кафедры западных исповеданий Киевской духовной Академии.

Отношения в доме были теплые. Родители и семь детей составляли единую дружную семью. Михаил в детстве и отрочестве имел много радостей. Трудно представить, чтобы детям не подавалось христианское воспитание. Вопрос в другом: было ли оно основательным? Определяло ли оно весь строй жизни семьи? То немногое, что мы знаем, убеждает в обратном. По-видимому, было то, что наблюдалось во многих образованных семьях конца 19-го - начала 20 веков: увлечение чисто светской культурой доминировало над религиозными интересами. По воспоминаниям Ксении Александровны (жены брата Михаила Афанасьевича – Николая): «Семья Булгаковых – большая, дружная, культурная, музыкальная, театральная; могли стоять ночь, чтобы иметь билет на какой-нибудь интересный спектакль. Был домашний оркестр» (Собр. соч. в десяти томах, т.1, М., 1995, с.13). Легко понять, почему в разнообразных материалах к биографии М. Булгакова (письмах, дневниковых записях, воспоминаниях) совершенно нет никаких признаков религиозной жизни (ни внешней, ни внутренней). Сказать, что вера была потеряна полностью, нельзя. Какие-то следы ее остались. Об этом можно судить по дневниковым записям 1923 года: «19 октября. Пятница. Ночь. …В общем хватает на еду и мелочи. А одеваться не на что. Да, если бы не болезнь, я бы не страшился за будущее. Итак, будем надеяться на Бога и жить. Это единственный и лучший способ»; «26 октября. Пятница Вечер…. Сейчас просмотрел «Последнего из могикан», которого недавно купил для своей библиотеки. Какое обаяние в этом сентиментальном Купере. Там Давид, который все время распевает псалмы, и навел меня на мысль о Боге. Может быть, сильным и смелым Он не нужен. Но таким, как я, жить с мыслью о Нем легче» (СС, т.1, 81-82). Запись эта сделана за несколько месяцев до начала работы над «Собачьим Сердцем». Какое место занимает у Булгакова Православная Церковь именно в то время? Интерес к гонимой богоборческой властью Церкви никак не проявился ни в творчестве, ни в личных документах. Но и сочувствия к гонителям не было. Скорее отвращение. Именно ко времени начала работы над «Собачьим Сердцем» относится интересная дневниковая запись от 4 января 1924 года: «Сегодня специально ходил в редакцию «Безбожника». Она помещается в Столешниковом переулке, вернее в Космодемьяновском, недалеко от Моссовета. Был с М.С., и он очаровал меня с первых же шагов. – Что вам стекла не бьют? – спросил он у первой же барышни, сидящей за столом. – То есть, как это? (растерянно). Нет, не бьют (зловеще). – Жаль. … Тираж, оказывается 70 000 и весь расходится. В редакции сидит неимоверная сволочь, входят, приходят… Когда я бегло проглядел у себя дома вечером номера «Безбожника», был потрясен. Соль не в кощунстве, хотя оно, конечно, безмерно, если говорить о внешней стороне. Соль в идее… Этому преступлению нет цены» (СС, т.3, с.24-25; В. Петелин. Счастливая пора). Все, происходившее вокруг, М. Булгаков воспринимал как дьяволиаду. Именно поэтому критик Л. Авербах увидел в сборнике “Дьяволиада” (1924) злую сатиру на советскую страну: «Тема эта – удручающая бессмыслица, путаность и никчемность советского быта, хаос, рождающийся из коммунистических попыток строить новое общество».

Теперь о самой повести «Собачье Сердце». В ней нет религиозных идей в точном значении этого слова. Это сатира. Верная по своим острым наблюдениям. Сильная и резкая в изображении реальных извращений и деформаций прежней жизни. В ней можно почерпнуть материал для этических размышлений о важности традиционных (можно сказать христианских) понятий о ценности человеческой жизни и опасностях научных экспериментов с человеком (вспомним чудовищные претензии сторонников клонирования). В этом отношение эта фантастическая повесть – заметное явление в истории литературы 20-го столетия.

Однако сатира не воспитывает. Дело не только в законах жанра. Главное в мировоззрении автора. А. Ахматова точно написала на смерть М. Булгакова в марте 1940 года:

          Ты так сурово жил и до конца донес
          Великолепное презрение.

Вера детства ушла. Поэтому роман «Белая гвардия” (1922 -24), начинающийся с рассказа о смерти матери, не только печален, но и ностальгичен. Мать уносила с собой драгоценную частицу прошлой жизни Михаила, в которой были чистые и радостные переживания детской верующей души: «О, елочный дед наш, сверкающий снегом и счастьем! Мама, светлая королева, где же ты? … белый гроб с телом матери снесли по крутому Алексеевскому спуску на Подол, в маленькую церковь Николая Доброго, что на Взвозе. Когда отпевали мать, был май, вишневые деревья и акации наглухо залепили стрельчатые окна. Отец Александр, от печали  и  смущения спотыкающийся, блестел и искрился у золотеньких огней … Отпели, вышли на гулкие плиты паперти и проводили мать через весь громадный город на кладбище, где под черным мраморным крестом давно уже лежал отец (Часть первая. 1) …Из года в год, сколько помнили себя Турбины, лампадки зажигались у них двадцать четвертого декабря в сумерки, а вечером дробящимися, теплыми огнями зажигались в гостиной зеленые еловые ветви. Но теперь коварная огнестрельная рана, хрипящий тиф все сбили и спутали, ускорили жизнь и появление света лампадки. Елена, прикрыв дверь в столовую, подошла к тумбочке у кровати, взяла с нее спички, влезла на стул и зажгла огонек в тяжелой цепной лампаде, висящей перед старой иконой в тяжелом окладе. Когда огонек созрел, затеплился, венчик над смуглым лицом Богоматери превратился в золотой, глаза ее стали приветливыми. Голова, наклоненная набок, глядела на Елену. В двух квадратах окон стоял белый декабрьский, беззвучный день, в углу зыбкий язычок огня устроил предпраздничный вечер, Елена слезла со стула, сбросила с плеч платок и опустилась на колени. Она сдвинула край ковра, освободила себе площадь глянцевитого паркета и, молча, положила первый земной поклон» (Часть третья. 18).

К 1926 году, по-видимому, произошел духовный надлом писателя. Внешним проявлением этого болезненного события явилась пьеса “Бег”, которая очень понравилась М. Горькому («будет иметь анафемский успех»). Булгаков давно уже был расцерковленным человеком. Но, помня свое родство и мир, который его окружал в те радостные детские годы, он никогда не писал о священниках насмешливо, тем более едко. В пьесе “Бег” архиерей и монахи – самые карикатурные фигуры. Пародируется молитва. Едкость в отношении священнослужителя проявляется даже в деталях: Африкан – архиепископ Симферопольский и Карасубазарский, он же химик из Мариуполя Махров. Все пародийно: второй титул, мнимая профессия (химик), мнимая фамилия (прилагательное махровый весьма любили советские идеологи). Изображен он трусливым, неискренним. Художественное произведение всегда типологизирует жизнь. Поэтому очевидно, что М. Булгаков делает все сознательно. Возникает вопрос, как писателю удается так легко пойти на заведомую ложь. Писатель был современником событий. История Церкви в эти годы хорошо изучена по документам. Священнослужители явили высокий дух исповедничества. Многие стали мучениками. В белом движении при Главнокомандующем П.Н. Врангеле в описываемое время был епископ (будущий митрополит) Вениамин (Федченков) (1880 – 1961), оставивший нам подробные мемуары. Это был достойный архиерей, человек высокой духовной жизни.

“Бег” был закончен в то время, когда богоборческая власть начала новый этап в гонениях на Церковь. Сознавал это автор или нет, но от факта не уйдешь – пьеса этому способствовала.

В 1928 году М. Булгаков начал работать над книгой Мастер и Маргарита. Этот роман полностью открывает духовную природу происшедшего с ним в середине 20-х годов внутреннего болезненного перелома. Центральный персонаж этой книги является Воланд – князь тьмы. Лишь в начале он окружен определенной тайной. В дальнейшем автор изображает его как сатану, дьявола. Легко видится параллель с Мефистофелем. И само имя взято из «Фауста» И.В. Гете. Так называет себя Мефистофель (сцена Вальпургиевой ночи). Переводы Н.А. Холодковского и Б.Л. Пастернака это не передали. Не нужно доказывать, что по композиции и по повествованию князь тьмы составляет как бы главный нерв романа. М. Булгаков наделяет его особой властью воздействовать на людей и события. Все художественные средства использованы для того, чтобы придать этому персонажу силу и даже обаяние. Это подтверждается не только содержанием романа, но и эпиграфом: «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо». Слова эти взяты из «Фауста», и принадлежат Мефистофелю. Эпиграфом выражает главную идею произведения. Дух злобы изображен повелителем над всем. Он определяет участь людей. В диалоге с Левием Матвеем (этот персонаж кощунственно изображает евангелиста Матфея) князь тьмы говорит: “Мне ничего не трудно сделать, и тебе это хорошо известно”. Перед этим М. Булгаков рисует такую сцену:

Из стены ее вышел оборванный, выпачканный в глине мрачный человек в хитоне, в самодельных сандалиях, чернобородый.

- Если ты ко мне, то почему же ты не поздоровался со мной, бывший сборщик податей?- Заговорил Воланд сурово.

- Потому что я не хочу, чтобы ты здравствовал, - ответил дерзко вошедший.

- Но тебе придется примириться с этим, - возразил Воланд, и усмешка искривила его рот…

Кончается эта сцена:

- Передай, что будет сделано, - ответил Воланд и прибавил, причем глаз его вспыхнул: - и покинь меня немедленно.

- Он просит, чтобы ту, которая любила и страдала из-за него, вы взяли бы тоже, - в первый раз моляще обратился Левий к Воланду.

Для христианина любой конфессии демонизм романа М. Булгакова очевиден. Мы получили истину священной истории, свидетельство о нашем искуплении из рук богодухновенных апостолов – учеников Спасителя мира. В романе М. Булгакова новозаветная история рассказана устами сатаны. Автор путем продуманной и четкой композиции предлагает нам вместо Священного Писания взгляд на Сына Божия, Спасителя мира, и на евангельскую историю глазами того, кто сам называет себя профессором черной магии.

Мы не можем рассуждениями о культурных ценностях, художественном мастерстве и прочих вещах уклониться от выбора. А выбрать должны сделать между Иисусом Христом и Воландом. Совместить спасительную веру с демонизмом невозможно. «Какое согласие между Христом и Велиаром? Или какое соучастие верного с неверным?» (2 Кор. 6:15).

20 / 12 / 2005
(pravoslavie.ru)

Ксения Хмельницкая

Евангелие от сатаны

Роман по структуре двойной. Перед нами развиваются два параллельных сюжета - "московский" и "ершалаимский", которые в конце сливаются. При этом "ершалаимский" сюжет написан одним из героев основного романа. И тут возникает вопрос – каким?. Вроде бы роман пишет Мастер, но рассказчиком первой главы является Воланд. В одном из черновиков романа происходит такой разговор между Иванушкой и "Неизвестным":

"- Так вы бы сами и написали евангелие, - посоветовал неприязненно Иванушка.

Неизвестный рассмеялся весело и ответил:

- Блестящая мысль! Она мне не приходила в голову! Евангелие от меня, хи-хи..." (Булгаков М.А. Великий канцлер. Черновые редакции романа "Мастер и Маргарита". М., 1992, с 235).

Так что Воланд явственно является по крайней мере помощником, а то и настоящим автором романа о Понтии Пилате. Более того М. Дунаев, основываясь на исследование Н.К. Гаврюшина ("Литостротон, или Мастер без Маргариты", Символ, 1990, № 23) доказывает, что "если взглянуть непредвзято, то содержание романа, легко увидеть, составляет не история Мастера, не литературные его злоключения, даже не взаимоотношения с Маргаритой (все то вторично), но история одного из визитов Сатаны на землю: с началом оного начинается и роман, концом его же и завершается… С какой же целью посещает Воланд Москву? Чтобы дать здесь свой очередной "великий бал". Но не просто же потанцевать замыслил Сатана… "Великий бал" и вся подготовка к нему составляют не что иное, как сатанинскую антилитургию, "черную мессу"… На Литургии в храме читается Евангелие. Для "черной мессы" надобен иной текст. Роман, созданный Мастером, становится не чем иным, как "евангелием от Сатаны", искусно включенным в композиционную структуру произведения об анти-литургии".

Но верно ли это? Сама я давно воспринимаю эту книгу как сатанинскую: слишком яркой фигурой в ней является могучий, величественный и справедливый Воланд, слишком убедительно звучат его размышления: "Что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени? Ведь тени получаются от предметов и людей. Вот тень от моей шпаги. Но бывают тени от деревьев и от живых существ. Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и все живое из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом? Ты глуп", слишком привлекательны действия всей его свиты, и поступок присоединившейся к ним Маргариты выглядит единственно правильным… В свое время все это произвело на меня огромное впечатление и понадобились годы, чтобы сбросить с себя мрачное очарование булгаковского романа и парализующее действие воландовской логики…

Но есть ведь верующие люди, считающие, что Булгаковым совершен настоящий духовный подвиг: имя Иешуа, кажется, уже вплотную приближается к имени Иисус, да и Мастер, несомненно, пишет роман о Боге…

Но о Боге ли? Попробуем разобраться…

Учитель и ученик

Учитель. С первых же Булгаковских слов, что об Учителе, что об ученике, у христианина не могут не возникнуть недоумения: "двое легионеров ввели и поставили перед креслом прокуратора человека лет двадцати семи. Этот человек был одет в старенький и разорванный голубой хитон. Голова его была прикрыта белой повязкой с ремешком вокруг лба, а руки связаны за спиной. Под левым глазом у человека был большой синяк, в углу рта – ссадина с запекшейся кровью. Приведенный с тревожным любопытством глядел на прокуратора."

Первое, что бросается в глаза – возраст. Что это? Ошибка? Указание на то, что Иисус выглядел моложе Своих лет? Некая маскировка – чтобы читатель сразу не догадался о Ком идет речь? Или подчеркивание разницы между романом и Евангелием – перед нами не просто "литературная обработка", но иная (т.е. более верная?) версия?..

Ошибиться в таком вопросе Булгаков не мог. Второе предположение обосновать сложно – больше никаких возвращений к этой мысли нет. Третье не логично, ибо имя Иисус прозвучало уже в конце первой главы:

"- Имейте в виду, что Иисус существовал… И доказательств никаких не требуется… Все просто: в белом плаще..."

Да и имя Понтий Пилат убивает всю маскировку сразу…

Второе, что останавливает внимание, слова: "Приведенный с тревожным любопытством глядел на прокуратора". Невольно вспоминается Честертон: "Вместо того, чтобы смотреть книги и картины посвященные Евангелию, я прочел само Евангелие. Там я обнаружил не описание человека с тонким пробором и умоляюще сложенными руками, но Существо необычайное, чья речь гремела как гром и чьи поступки были грозно решительны: Он опрокидывал столы менял, изгонял бесов, свободно, точно вольный ветер, переходил от одиночества в горах к страшной проповеди перед толпой – я увидел Человека, который часто поступал, как разгневанное божество, и всегда – как подобает Богу… О Христе говорят – должно быть так и надо – мягко и нежно. Но речь Самого Христа исполнена странностей и мощи – верблюды протискиваются сквозь ушко, горы ввергаются в море. Эта речь ужасает. Он сравнил Себя с мечом, и велел мужам продать свою одежду, чтобы купить меч. То, что Он еще более грозно, призывает к непротивлению, усугубляет таинственность, усугубляет яростную силу…". У Булгакова же с этих первых строк перед нами встает человек слабый и беззащитный. Иисус молчит перед Пилатом, чем вызывает его изумление; Иешуа же стремится объяснить, что происходящая – ошибка:

"- Так это ты подговаривал народ разрушить Ершалаимский храм?..

…Человек со связанными руками несколько подался вперед и начал говорить:

- Добрый человек! Поверь мне...".

Странно даже помыслить, чтобы Господь, идущий на вольную страсть, просил пощады… Только в молитве перед Отцом просит Он отвести от Него Чашу, стоя же пред истязающими Его Он по большей части молчит. Если же Он обращается к ним, это не мольба – это голос совести:

"Друг, для чего ты пришел?" (Мф.26, 50)

"Целованием ли предаешь Сына Человеческого?" (Лк 22, 48)

"Как будто на разбойника вышли вы с мечами и кольями, чтобы взять Меня. Каждый день бывал Я с вами в храме и вы не брали Меня. " (Мр. 14, 48-49)

"Если Я сказал худо, покажи, что худо; а если хорошо, что ты бьешь Меня?" (Ин.18, 23)

"Если скажу вам, вы не поверите; если же и спрошу вас, не будете отвечать Мне и не отпустите Меня, отныне Сын Человеческий воссядет одесную силы Божией" (Лк. 22, 67-69)

Иешуа не таков:

"- Я понял тебя. Не бей меня.

Через минуту он вновь стоял перед прокуратором. Прозвучал тусклый больной голос:

- Имя?

- Мое? - торопливо отозвался арестованный, всем существом выражая готовность отвечать толково, не вызывать более гнева."

И позже:

"- А ты бы меня отпустил, игемон, - неожиданно попросил арестант, и голос его стал тревожен, - я вижу, что меня хотят убить."

Иешуа – этот слабый, испуганный человек, попавший в руки римских солдат, вызывает жалость – и только…

Но вот фраза окончательно разделяющая Иешуа и Христа:

"- Кто ты по крови?

- Я точно не знаю, - живо ответил арестованный, - я не помню моих родителей. Мне говорили, что мой отец был сириец..."

Если до сих пор (забыв о странном возрасте) можно было думать о неудачном изображение Христа, о желании автора подчеркнуть в Нем человеческую природу, то эти слова показывают, что перед нами кто угодно, но не Сын Божий. Ведь Иешуа, как становится понятным дальше, ложь не любит – он будет говорить правду и когда она однозначно станет для него губительна. Таким образом, Иешуа, Христос Булгакова – только человек. Что ж, ничего нового в такой позиции, конечно, нет. Собственно говоря, большинство нехристиан так и считают – если и был, то человек, возможно, философ, возможно, экстрасенс, возможно, хороший человек, возможно даже чей-то посланник, но – один из многих…

Конечно, во времена Булгакова советская власть больше любила мысль, что Христа вообще не было ("Иисус в его изображении получился ну совершенно как живой, хотя и не привлекающий к себе персонаж. Берлиоз же хотел доказать поэту, что главное не в том, каков был Иисус, плох ли, хорош ли, а в том, что Иисуса-то этого, как личности, вовсе не существовало на свете и что все рассказы о нем - простые выдумки, самый обыкновенный миф.")… Ну, а для тех, кого такая точка зрения не устраивает, мир, в лице Булгакова, предлагает иной вариант… В любом случае, мне это трудно назвать "духовным подвигом"…

Но посмотрим дальше.

Разговор Иешуа и Пилата вскоре касается учения Иешуа, а, соответственно, учеников, Евангелия, евангелистов…

"- Эти добрые люди… ничему не учились и все перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться очень долгое время. И все из-за того, что он неверно записывает за мной… Ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там написано, я не говорил. Я его умолял: сожги ты бога ради свой пергамент! Но он вырвал его у меня из рук и убежал.

- Кто такой? - брезгливо спросил Пилат и тронул висок рукой.

- Левий Матвей, - охотно объяснил арестант, - он был сборщиком податей, и я с ним встретился впервые на дороге в Виффагии, там, где углом выходит фиговый сад, и разговорился с ним. Первоначально он отнесся ко мне неприязненно и даже оскорблял меня, то есть думал, что оскорбляет, называя меня собакой... однако, послушав меня, он стал смягчаться… наконец бросил деньги на дорогу и сказал, что пойдет со мной путешествовать... он сказал, что деньги ему отныне стали ненавистны… И с тех пор он стал моим спутником."

Итак, ученик у Иешуа только один, да и тот не много понимает из того, что говорит учитель. Соответственно, по версии Булгакова, все Евангелия (под)ложны и Учитель зарождающееся учение назвал путаницей, которая будет продолжаться долго (интересно сколько? Не до тех ли пор, пока роман Мастера откроет людям глаза?)…

Кроме того, Иешуа своего ученика не любит (его он даже "добрый человек" не назвал). И не имеет сил на него повлиять – объяснить ли в чем тот ошибается, прогнать ли – чтобы людей не путал…

В тоже время обращаешь внимание на то, как легко Иешуа на допросе называет имя Левия, не задумываясь о том, что это может привести к аресту ученика (и Булгаков никак не мог не заметить этого – не те времена были…). Как я уже отмечала выше, Иешуа не дорожит учеником, но в данном случае дело не в этом – зла Левию Иешуа, конечно, не желает. Но Иешуа говорлив и (в лучшем случае) наивен.

Дальше мы наконец можем увидеть кусочек учения Иешуа:

"- Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая про истину, о которой ты не имеешь представления? Что такое истина?..

- …Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти".

Бросается в глаза очередное несоответствие Евангелию, где Пилат задает такой же вопрос... Впрочем, это естественно. Если Иисус – Истина, Путь и Жизнь, то Иешуа, как мы убедились, только человек. Молчание Иешуа не свойственно, так что он пользуется возможностью высказаться. Истина для Иешуа – реальность. Человек, которому "правду говорить легко и приятно", не принимает масок и лицемерия. "Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе трудно даже глядеть на меня". Что ж, он действительно хороший, не могущий не вызвать симпатию человек, этот Иешуа. Симпатию и жалость, ибо что-то в его правдолюбие не то – он действительно прост как голубь, но как змий он не мудр и слова о не метании бисера – тоже не про него…

Но здесь Иешуа совершает и свое маленькое чудо – он не только понимает состояние находящегося перед ним человека, он исцеляет его. Не будем даже разбирать как, какой силой делает это Иешуа. В любом случае он остается верен себе – добрый, но простой человек – он помог как врач, тогда как Господь пришел исцелить души. Телесные исцеления Христос предваряет вопросом: "Веруешь ли?". Иешуа к такой вере не призывает. "Сейчас я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает… Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет…Ну вот, все и кончилось.. и я чрезвычайно этому рад. Я советовал бы тебе, игемон, оставить на время дворец и погулять пешком где-нибудь в окрестностях… Прогулка принесла бы тебе большую пользу, а я с удовольствием сопровождал бы тебя. Мне пришли в голову кое-какие новые мысли, которые могли бы, полагаю, показаться тебе интересными, и я охотно поделился бы ими с тобой, тем более что ты производишь впечатление очень умного человека". – человеческая жалость и желание поговорить… Впрочем, сам Иешуа отрицает то, что он врач. Но его отличие от врача в ином – он философ, а не врач, целительство для него лишь один из способов выражения его философии и веры в людей…

"- Беда в том, - продолжал никем не останавливаемый связанный, - что ты слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей. Ведь нельзя же, согласись, поместить всю свою привязанность в собаку. Твоя жизнь скудна, игемон..."

" - Злых людей нет на свете…

- …В какой-нибудь из греческих книг ты прочел об этом?

- Нет, я своим умом дошел до этого.

- И ты проповедуешь это?

- Да.

- А вот, например, кентурион Марк, его прозвали Крысобоем, - он - добрый?

- Да, - ответил арестант, - он, правда, несчастливый человек. С тех пор как добрые люди изуродовали его, он стал жесток и черств… Если бы с ним поговорить… я уверен, что он резко изменился бы."

Кажется, здесь Иешуа очень близко подошел к христианству… Правда, профессор Московской Духовной Академии М.М. Дунаев утверждает, что Иешуа "договаривается под конец до абсурда, утверждая, что центуриона Марка изуродовали именно "добрые люди"", но мне кажется, здесь Михаил Михайлович все же судит слишком строго: простой человек, любящий людей и видящий, что в них (жестоких и черствых) есть и доброе, вполне может выразить свое мировоззрение в подобных словах. Но опять же это слова простого человека. В них нет силы, а есть скорее некое дон-кихотство.

И еще одно убеждение Иешуа показывает нам Булгаков:

"- …Попросил меня высказать свой взгляд на государственную власть.

Его этот вопрос чрезвычайно интересовал... В числе прочего я говорил… что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть".

Хотя, кажется, уже нет никакой необходимости показывать насколько велика разница между Иешуа и Христом, приведу цитату из Евангелия:

"Они же, придя, говорят Ему: Учитель! мы знаем, что Ты справедлив и не заботишься об угождении кому-либо, ибо не смотришь ни на какое лице, но истинно пути Божию учишь. Позволительно ли давать подать кесарю или нет? давать ли нам или не давать? Но Он, зная их лицемерие, сказал им: что искушаете Меня? принесите Мне динарий, чтобы Мне видеть его. Они принесли. Тогда говорит им: чье это изображение и надпись? Они сказали Ему: кесаревы. Иисус сказал им в ответ: отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу. И дивились Ему." (Мр12, 14-17)

Т.е. Христа лишь обвиняли в том, что Он "Он развращает народ наш и запрещает давать подать кесарю, называя Себя Христом Царем" (Лк.23,2), тогда как Он ни слова не сказал против власти, а Апостолы Его писали: "Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены". (Рим.13, 1)

Таковы вера и проповедь Иешуа.

Впрочем, он верит и в Бога. Он сам говорит об этом, отвечая на прямой вопрос Пилата, а прежде указывает на Него, возражая, что Пилат вовсе не властен перерезать волосок, на котором висит жизнь Иешуа:

"- Согласись, что перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил?"

И вновь ответ Иешуа много проще, нежели Иисуса:

"Ты не имел бы надо Мной никакой власти, если бы не было дано тебе свыше" (Ин.19,11).

Более того, ответ Иешуа имеет прямую параллель со словами Воланда из первый главы, который тоже говорит о существование Бога, о том, что человек "иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! И вообще не может сказать, что он будет делать в сегодняшний вечер… Кирпич ни с того ни с сего… никому и никогда на голову не свалится"...

Сама по себе мысль, безусловно, верная (и если бы так много людей не закрывали бы на этот факт глаза, можно было бы сказать – банальная), но единение Иешуа вместо Евангелия с Воландом по меньшей мере настораживает…

Далее Булгаков показывает читателю, как, де, начал зарождаться "христианский миф":

"- Кстати, скажи: верно ли, что ты явился в Ершалаим через Сузские ворота верхом на осле, сопровождаемый толпою черни, кричавшей тебе приветствия как бы некоему пророку? - тут прокуратор указал на свиток пергамента.

Арестант недоуменно поглядел на прокуратора.

- У меня и осла-то никакого нет, игемон, - сказал он. - Пришел я в Ершалаим точно через Сузские ворота, но пешком, в сопровождении одного Левия Матвея, и никто мне ничего не кричал, так как никто меня тогда в Ершалаиме не знал."

Подобных "указаний" в романе Мастера немало. Все они подталкивают читателя к одному: принять роман, как историю, ставшую основой "известного мифа" и останавливаться на них я уже не буду…

Следующая сцена, где мы видим вновь Иешуа, это казнь и ее описание. И вновь нам показывается несчастный, несправедливо казнимый человек. "Он все время пытался заглянуть в глаза то одному, то другому из окружающих и все время улыбался какой-то растерянной улыбкой". Отличия в положение его и висящих рядом разбойников практически нет. Иешуа только "счастливее двух других... В первый же час его стали поражать обмороки, а затем он впал в забытье". Правда, он и теперь, в страдании, остается верен себе: "Иешуа оторвался от губки и, стараясь, чтобы голос его звучал ласково и убедительно, и не добившись этого, хрипло попросил палача:

- Дай попить ему."

Когда Пилат спрашивает Афрония, не пытался ли Иешуа проповедовать, Афроний приводит только одну фразу: "Он не был многословен на этот раз. Единственное, что он сказал, это, что в числе человеческих пороков одним из главных он считает трусость".

С этим и умирает молодой бродячий философ Иешуа: с пронесенной сквозь муки добротой и с двумя фразами сказанными для Пилата – что "не винит за то, что у него отняли жизнь" и про трусость. А что он еще может сказать?..

Поскольку, по мысли Булгакова, загробная жизнь, для тех, кто в нее верит, существует, Иешуа продолжает жить в мире усопших – не воскресает, нет, об этом, конечно, нет и речи, но живет. Где и как нам не объясняется, но кое-что показывается… Первый раз умерший философ появляется в пророческом сне Пилата, когда они вместе идут по лунной дорожке: "они спорили о чем-то очень сложном и важном, причем ни один из них не мог победить другого. Они ни в чем не сходились друг с другом, и от этого их спор был особенно интересен и нескончаем" – т.е. и после смерти Иешуа остается собой: любителем поговорить и поразмышлять. Его учение, доброе и интересно, все-таки лишено внутренней силы (еще раз вспомним Евангелие: "дивились учению Его, ибо слово Его было со властью" (Лк2, 32)).

Второй раз мы слышим об Иешуа от Левия Матвея:

"- Он прислал меня… Он прочитал сочинение мастера… и просит тебя, чтобы ты взял с собою мастера и наградил его покоем. Неужели это трудно тебе сделать, дух зла?

- Мне ничего не трудно сделать, - ответил Воланд, - и тебе это хорошо известно. - Он помолчал и добавил: - А что же вы не берете его к себе, в свет?

- Он не заслужил света, он заслужил покой, - печальным голосом проговорил Левий.

- Передай, что будет сделано, - ответил Воланд…

- Он просит, чтобы ту, которая любила и страдала из-за него, вы взяли бы тоже, - в первый раз моляще обратился Левий к Воланду.

- Без тебя бы мы никак не догадались об этом. Уходи."

Итак, кем бы ни был Иешуа после смерти, он просит Воланда наградить мастера покоем. Для него Воланд не Враг и власти над адом у него нет никакой. Как нет у него власти и над судьбами людей – он не мог сам пустить Пилата к себе на лунную дорогу, хоть и желал того – и нужно ему было не раскаяние Пилата (оно было), ему нужен был мастер. Мастер, который не заслужил света… В общем-то, света мастер действительно, похоже, не заслужил (хотя бы тем, что принимает помощь бесовских сил), но роман-то подталкивает нас к мысли, что если мастер и недостоин наград, то он достоин милости и покоя. Хорошо, пусть даже так, но почему тогда покой (а о дарование вечного покоя умершим молится Церковь), находится у Воланда?.. Кажется, круг смыкается – у Булгакова не Иешуа, а Воланду отдано то, что принадлежит Христу: (иногда карающую) справедливость, мудрое сострадание к людям, величие, власть, суд, возможность одарить вечным покоем (интересно, а чем дарит Иешуа – вечными беседами?)… Вот он – истинный мессия Булгакова – Антихрист…

Ученик. Левий Матвей с самых первых строк о нем, предстает перед нами личностью сильной и решительной (сборщик податей, решившийся бросить деньги и пойти за поразившим его проповедником), упрямой (несмотря на мольбу любимого учителя, вырывает пергамент из его рук и убегает) и ограниченной. Более полно Левий раскрывается нам во второй главе ершалаимского романа.

Будучи одним, нелюбимым и непонимающим учителя учеником, Левий между тем на первый взгляд кажется человеком обладающим тем, чего не хватило апостолам Христа: он верен и смел, он пытается помочь учителю и не оставляет его до самого конца.

Отстав от Иешуа и прибыв в Ершалаим, когда выносили приговор, "Левий Матвей бежал рядом с цепью в толпе любопытных, стараясь каким-нибудь образом незаметно дать знать Иешуа хотя бы уж то, что он, Левий, здесь, с ним, что он не бросил его на последнем пути и что он молится о том, чтобы смерть Иешуа постигла как можно скорее... И вот, когда процессия прошла около полуверсты по дороге, Матвея… осенила простая и гениальная мысль, и тотчас же, по своей горячности, он осыпал себя проклятьями за то, что она не пришла ему раньше. Солдаты шли не тесною цепью. Между ними были промежутки. При большой ловкости и очень точном расчете можно было, согнувшись, проскочить между двумя легионерами, дорваться до повозки и вскочить на нее. Тогда Иешуа спасен от мучений. Одного мгновения достаточно, чтобы ударить Иешуа ножом в спину, крикнув ему: "Иешуа! Я спасаю тебя и ухожу вместе с тобой! Я, Матвей, твой верный и единственный ученик!" А если бы бог благословил еще одним свободным мгновением, можно было бы успеть заколоться и самому, избежав смерти на столбе. Впрочем, последнее мало интересовало Левия, бывшего сборщика податей. Ему было безразлично, как погибать. Он хотел одного, чтобы Иешуа, не сделавший никому в жизни ни малейшего зла, избежал бы истязаний".

Почему же Левий оказался смелее, а возможно и догадливее апостолов?

Первое, это, безусловно то, что Христос шел на смерть добровольно – Он говорил ученикам о Своей грядущей казни задолго до нее, а в Гефсиманском Саду, когда Петр сделав попытку защитить Его, " имея меч, извлек его, и ударил первосвященнического раба, и отсек ему правое ухо... Иисус сказал Петру: вложи меч в ножны; неужели Мне не пить чаши, которую дал Мне Отец?" (Ин.18, 10-11). Т.е. то, что Иисус не был простым человеком, одним из учителей – Он пришел не столько дать учение, сколько пострадать за нас.

Второе, это то, что не понимая до конца что именно делает Иисус, Апостолы между тем не сомневались, что перед ними Христос – Мессия, Тот, о Ком говорили пророки, Тот, Кто должен восстановить Царство Израильское. Иешуа ни сам не называет себя Мессией, ни Левий не обольщается на этот счет (конечно, какой может быть Царь Израильский, если человек учит о том, что власть это зло, которое надо избыть?). Потому Апостолов и охватывает парализующий ужас при мысли о казни Христа ("неужели Ты один из пришедших в Иерусалим не знаешь о происшедшем в нем в эти дни?.. что было с Иисусом Назарянином, Который был пророк, сильный в деле и слове пред Богом и всем народом; как предали Его первосвященники и начальники наши для осуждения на смерть и распяли Его. А мы надеялись было, что Он есть Тот, Который должен избавить Израиля" (Лк24, 18-21)).

Итак, Апостолы не в силах постигнуть смысл происходящей перед ними Страшной и Таинственной Жертвы и справедливо полагают, что Христос не может просто погибнуть (потому, кстати, говоря, мысль о том, чтобы таким образом избавить Учителя от мучений, для них никак не могла бы быть "простой и гениальной"). Левию же и постигать нечего: он видит "не сделавшего никому в жизни ни малейшего зла", дорогого для него человека, обреченного на мучительную смерть (хотя и не столь мучительную, как Казнь прибитого, а не привязанного ко Кресту Иисуса), и всем сердцем хочет помочь – хотя бы облегчив страдания…

Когда это не удается ему, Левий приходит в отчаяние:

" - О, я глупец! - бормотал он, раскачиваясь на камне в душевной боли и ногтями царапая смуглую грудь, - глупец, неразумная женщина, трус! Падаль я, а не человек!"

Интересно, что со своим "козьим пергаментом" Левий не расстается и сейчас:

"Он умолкал, поникал головой, потом, напившись из деревянной фляги теплой воды, оживал вновь и хватался за нож, спрятанный под таллифом на груди, то за кусок пергамента, лежащий перед ним на камне рядом с палочкой и пузырьком с тушью.

На этом пергаменте уже были набросаны записи:

"Бегут минуты, и я, Левий Матвей, нахожусь на Лысой Горе, а смерти все нет!"

Далее:

"Солнце склоняется, а смерти нет".

Теперь Левий Матвей безнадежно записал острой палочкой так:

"Бог! За что гневаешься на него? Пошли ему смерть".

Но смерть все еще не приходит, и тогда с Левием случается то, что, увы, нередко случается с людьми в час испытаний, и от чего общение со Христом уберегло Апостолов – вера Левия дает трещину и он начинает обвинять в случившимся Бога: "он сжал сухие кулаки, зажмурившись, вознес их к небу… и потребовал у бога немедленного чуда. Он требовал, чтобы бог тотчас же послал Иешуа смерть.

Открыв глаза, он убедился в том, что на холме все без изменений... Тогда Левий закричал:

- Проклинаю тебя, бог!

Осипшим голосом он кричал о том, что убедился в несправедливости Бога и верить ему более не намерен.

- Ты глух! - рычал Левий, - если б ты не был глухим, ты услышал бы меня и убил его тут же.

Зажмурившись, Левий ждал огня, который упадет на него с неба и поразит его самого. Этого не случилось, и, не разжимая век, Левий продолжал выкрикивать язвительные и обидные речи небу..."

Поражает насколько ученик и учитель разнятся между собой… Особенно это станет заметно в следующей главе – когда Левий, как недавно Иешуа, предстанет перед Пилатом: "На балкон вступил неизвестный маленький и тощий человек… Пришедший человек, лет под сорок, был черен, оборван, покрыт засохшей грязью, смотрел по-волчьи, исподлобья…".

"- Я не хочу есть, - ответил Левий.

- Зачем же лгать? - спросил тихо Пилат, - ты ведь не ел целый день, а может быть, и больше."

"Левий с ненавистью поглядел на Пилата и улыбнулся столь недоброй улыбкой, что лицо его обезобразилось совершенно."

"- Тебе не очень-то легко будет смотреть мне в лицо после того, как ты его убил.

- Молчи, - ответил Пилат, - возьми денег.

Левий отрицательно покачал головой, а прокуратор продолжал:

- Ты, я знаю, считаешь себя учеником Иешуа, но я тебе скажу, что ты не усвоил ничего из того, чему он тебя учил. Ибо, если бы это было так, ты обязательно взял бы у меня что-нибудь. Имей в виду, что он перед смертью сказал, что он никого не винит, - Пилат значительно поднял палец, лицо Пилата дергалось. - И сам он непременно взял бы что-нибудь. Ты жесток, а тот жестоким не был. Куда ты пойдешь?

- Ты, игемон, знай, что я в Ершалаиме зарежу одного человека… Я зарежу Иуду из Кириафа, я этому посвящу остаток жизни".

Пилат прав – Левий действительно усвоил немного…

Но поражает и другое: ведь Воланд и его свита тоже очень разные. Но, будучи различны, действуют они вполне согласованно (вспомним: "царство, разделившееся само в себе, опустеет, и дом, разделившийся сам в себе, падет" (Лк.11,17)). Кроме того их разность изображена крайне привлекательно. Даже какие-то раздражающие в первый момент черты, вскоре так скрашиваются поведением персонажа, что становятся уже забавной отличительной чертой…

С Иешуа и Левием выходит иначе: можно восхищаться беззлобным правдолюбцем философом, но тем не менее он остается жалок и бессилен. Можно восхититься верностью и смелостью Левия, его заботой о том, чтобы вернуть краденный нож, но тем не менее он останется смешон со своим явным непониманием Иешуа, со своим козьим пергаментом, который невозможно разобрать… Даже его "бунт против Бога", не смотря на весь трагизм ситуации, изображен жалким и смешным:

"Глядя на нити огня, раскраивающие тучу, стал просить, чтобы молния ударила в столб Иешуа. В раскаянии глядя в чистое небо, которое еще не пожрала туча и где стервятники ложились на крыло, чтобы уходить от грозы, Левий подумал, что безумно поспешил со своими проклятиями. Теперь бог не послушает его".

Но вот в конце романа мы видим душу Левия – по смыслу, душу, в отличие от мастера, удостоенную света (раз он находится при Иешуа – передает его просьбу, называет себя его учеником...): "из стены ее вышел оборванный, выпачканный в глине мрачный человек в хитоне, в самодельных сандалиях, чернобородый". Не правда ли – странное описание? Особенно, если вспомнить, как романтически будут описаны преобразившиеся мастер и Воланд со свитой… Особенно настораживает мрачность Левия. Дальше весь разговор построен так, что подчеркивается мудрость и величие Воланда и раздраженная ограниченность Левия. Более того, Левий и сам вынужден признать могущество Воланда, в каком-то смысле – поклониться ему:

"- Он просит, чтобы ту, которая любила и страдала из-за него, вы взяли бы тоже, - в первый раз моляще обратился Левий к Воланду."

В Евангелии "возведя Его на высокую гору, диавол показал Ему все царства вселенной во мгновение времени, и сказал Ему диавол: Тебе дам власть над всеми сими царствами и славу их, ибо она предана мне, и я, кому хочу, даю ее; итак, если Ты поклонишься мне, то всё будет Твое. Иисус сказал ему в ответ: отойди от Меня, сатана; написано: Господу Богу твоему поклоняйся, и Ему одному служи. (Лк. 4, 5-8). У Булгакова же мечта дьявола сбывается – и Иешуа и ученик его обращаются к дьяволу с мольбой, и в мире булгаковского романа это выглядит естественно, ибо Воланду действительно дана власть…

Так что выводы из нашего исследования получаются неутешительными: главным героем романа действительно является Воланд, при этом он является более привлекательным и уж однозначно более могущественным персонажем, чем Иешуа, а его довольно многочисленная свита – несравнимо краше единственного ученика Иешуа. Более того, все это никак не получится объяснить тем, что образ Иешуа просто не до конца удался Булгакову, и даже тем, что Булгаков приблизился только к арианству? – нет, Михаил Афанасьевич достаточно знал богословие, чтобы видеть что он передал Воланду, и был достаточно опытным мастером, чтобы не видеть, кто стал главным героем его романа…